robotesse

Сегодняшний киноклуб — повод написать то, о чем я думаю уже давно.

Меня давно интригует природа юмора, его механика. Само слово humour на разных языках видится родственным human и гуманизму, но совершенно напрасно: этимологический словарь говорит, что «юмор» — родственник средневекового «гумора», понятия из теории жидкостей тела, и с human не имеет общего происхождения, хотя оба слова и пришли из латыни через старофранцузский.

И это не-родство — символично. Юмор представляется самым человечным из человеческих свойств, а вот если приглядеться — как-то нет. С юмором есть смысловая странность: люди, говоря «юмор», имеют в виду принципиально разные вещи.

То, что называют обычно юмором, бывает двух типов. Первый основан на ошибке, сбое в системе, кви про кво. Это юмор Станислава Лема, который делает кусок говядины, вылетевший из грузового отсека, искусственным спутником ракеты. Это Хармс: скорее, чтоб вылечить кошкину лапу, воздушные шарики надо купить. Это манера шутить «отменно тонко и умно, что нынче несколько смешно», и даже сами эти 2 строки. Юмор-1 основан на том, что мы ждём одного, а происходит что-то дико другое. Юмор-1 может быть и черным, и может быть связан со страданиями, как тот еврейский анекдот про «только когда смеюсь». Но его оптика остаётся интеллектуальной и очень человечной.

Не таков юмор-2. Человек упал, окружающие смеются; упавший  иногда тоже, но он — сконфуженно, а они — всегда уверенно, сыто. Отличие от юмора-1 в том, что никакого сбоя в системе тут нет: скользко — человек упал — ему больно. Все логично, всё так и бывает.

Юмор-2 — это вещь, которой я не понимала никогда. Этим любят попрекать хамы, сказав или сделав бестактность: «Ты юмора не понимаешь». Да, такого чувства юмора у меня для вас нет. Когда другому больно, мне не смешно. Неловко, стыдно, отчасти тоже больно — потому что я падала сама, знаю, как это бывает, и это ощущение против моей воли возникает всякий раз, когда я вижу чужое падение. Но те, кто смеется, и не может ничего с собой поделать — те когда-то ведь падали тоже; так в чем же дело?

Всё оскорбительно просто, если сходство с животными для вас оскорбление.

На собрании киноклуба мы смотрели фильм «Три дня с матерью приговоренного» — о том, что последовало за терактом в Минске 2011 года. К середине обсуждения и о матери, и о казненных начисто забыли; вместо этого обсуждать стали саму смертную казнь, нужна она или нет. Я затосковала, предчувствуя бесплодный спор. Ведь это вопрос ценностей, которые вырабатываются годами, и обсуждать его с людьми, для которых ценность чужой жизни вот сейчас — тьфу, — дело совершенно бесполезное. Я бы так и просидела до конца с фейспалмом на лице, но вдруг заметила на лицах нескольких девушек — именно девушек почему-то — блудливую, такую, знаете ли, подзапретную улыбочку: «А мы что-то вкусненькое, хорошенькое знаем, а вам не скажем». В это время девушки говорили о том, что они бы да, смертную казнь поддержали.

Меня взбесило даже не то, что они говорили. К тому же смысл сказанного — «давайте узаконим суд Линча» (кто-то прямо так и сказал открытым текстом) — хорошо маскировался социально одобряемыми доводами типа защиты общества и справедливого возмездия, сейчас как раз к нему перейдём. Взбесили вот эти блудливые улыбочки — я поняла, где видела их раньше. Эмоции не врут, особенно когда их не пытаются скрыть; в смехе нет никаких псевдоцивилизованных оговорок, вроде «нужно казнить в исключительных случаях» и «когда вина стопроцентно доказана» (вы сами верите в возможность такой ситуации? В России? напоминает детское «если мне за это ничего не будет» — то есть человек, который так говорит, не имеет дела с реальностью, не думает о людях как о реальных).

Так что же в казни хорошего?

Когда в Москве взрывали дома, я училась в колледже. Утром в перерыве в кабинет зашла завуч и с улыбкой стала говорить о том, сколько людей погибло; понимаете, улыбаясь. Это был не шок, она никак не пострадала, её близкие тоже. Она не садистка, особенной жестокости за ней не было замечено, но это выражение лица я помню — она явно его не контролировала.

А если вспомнить вечные школьные забавы с перекидыванием портфеля, который жертва никогда не может поймать. То есть не просто ударить, не просто отобрать или испортить вещь, а ещё и выставить жертву глупой и нелепой. Казалось бы, для чего это делать, неужели уже сделанного недостаточно? А затем, мои маленькие пушистенькие друзья,

чтобы не быть как жертва.

Глумление — это антисочувствие. Я не жертва, слава богу, не меня, не меня. Взрывы в метро — «какой ужас» (в сторону: «не меня, не меня»). Казнят кого-то — «правильно, так их и надо» («не меня, не меня»).

Общее здесь — мотив, движущая сила, эмоция. Вообще, облегчение человека, который мог попасть, но не попал — очень понятно, пока не оборачивается эгоизмом.

Но тут есть ещё кое-что. Одна из гипотез возникновения смеха и улыбки — что это когда-то был оскал, то есть демонстрация агрессии, «бойся меня». Очень рифмуется с глумлением гопников, как будто и не было тысяч лет эволюции. Юмор-2 в пассивной форме — это отгородиться смехом от того, кто упал («он не я, я-то не упаду»), ну а в активной — тот самый звериный оскал, дьявольская радость коллективного убийства. Ключевое слово здесь — коллективного. Те, кто сегодня оправдывал свою улыбку (в этом не было нужды, но они зачем-то это делали), называли в том числе радость от того, что кто-то их поддерживает. Это как раз очень понятно: и обычным людям в ситуациях спора нужна поддержка, и участники травли в школе тоже обычно многочисленны и сплочены. Бонусом идёт радость расправы — то есть разрешенного, узаконенного зла.

Юмора в юморе-2 не больше, чем в щекотке. Но тот, кто смеется над упавшим, вероятнее всего, испытывает как раз позитивные эмоции — недаром такие ситуации постоянно используют в тупых комедиях. Судя по всему, людям нужен этот самый животный смех, эгоистическое облегчение, «слава богу, не меня».

Впрочем, справедливость в этой истории тоже есть. Я вам обещала оскорбительное — сейчас будет. Дело в том, что справедливость — в примитивном, арифметическом виде — есть у животных, то есть это не человеческое изобретение. Посмотрите посвященный ей  сюжет «Все как у зверей», особенно где речь идёт о том, как обезьяна-капуцин расстроилась из-за несправедливой делёжки винограда.

Именно такая справедливость — чтобы все поровну — появилась очень давно, и не у нас. Конечно, гораздо лучше такая справедливость, чем совсем никакой; но мораль развивается вместе  с обществом. К двадцать первому-то веку вполне можно перестать быть обезьяной и понять, что казни, особенно в результате судебной ошибки, никого не воскресят и никак не сделают людей лучше — ну разве что угодят тем, кто хочет чужой крови. Общество сделают лучше другие вещи: изменения в судебной системе, открытость общества, гражданская активность. Но все это делается значительно труднее, а выглядит значительно менее эффектно, чем казнь.

Если вы, с любыми оговорками, хотели бы возвращения смертной казни — ну признайтесь себе, что вы просто хотите, чтобы проливалась кровь. Не ваша, конечно же, и не ваших родственников (чего вы желали мне). Не хотите? Лопочете о справедливости? Поговорите об этой справедливости с обезьяной-капуцином, она вас полностью поддержит.

Жажда крови, как ее ни маскируй, есть всего лишь жажда крови. Все кровопийцы обязательно прикрываются благородными словами, а войны в новейшей истории начинаются с провокаций и «возмездия». К счастью, людьми нас делает не справедливая делёжка винограда, а разум и воля, которые можно и нужно применять хотя бы прагматически, обдумывая последствия для каждого человека, а значит, для общества в целом. Потому что сейчас наша планета более целая, чем когда бы то ни было.

И да, люди меняются. Мнения меняются. И если вы никогда не задумывались о чем-то — можно взять да и задуматься. Эта возможность есть всегда.

На фото — Аниш Капур, «Стрельба в угол».