robotesse

О флешмобе #янебоюсьсказать поначалу шли у меня такие слова: крутой, важный, нужный; вроде всё правильно, но как будто неточно. А потом я поняла, в чем ошибка. Это всё равно что сказать про лавину, что она — важна и нужна. Тут в том-то и дело, что это не кто-то решил,  а просто прорвало. Флешмоб вызывает огромное уважение как самое настоящее, никем не подстроенное общественное явление.

А навел меня на эту простую мысль разговор двух, как бы это сказать, дам — в комментариях у Авдотьи Смирновой. Одна дама вопрошала: кому это надо? Для чего это? Другая томно, изображая глубокое знание жизни: вот и мне кажется, что всё это как будто срежиссировано… Почитав далее пост, к которому каменты, я брезгливо отжала кнопочку «подписка на обновления» и вдруг поняла, что благодаря этому визиту в серпентариум нечаянно решила филологическую задачу, интриговавшую меня столько лет. А именно — я поняла, как образовать слово женского рода, используя корень «мудак».

Говорить «мудачка», как третьеклассники в школе, где я проходила когда-то практику — это мило, но прямо совсем по-детски, какие-то «От двух до пяти»:  «Посмотри, как налужил дождь». Здесь словообразование должно быть более изысканным, ведь мы имеем в виду интеллигентных с виду людей, внезапно обнаруживших огромные запасы коммуникационной глупости и свирепого эгоизма (основных компонентов мудака). Поэтому я считаю, что наилучшим вариантом будет «мудаковица»: нечастотный суффикс, во-первых, придает слову правильный исторический флер (то есть делает его пригодным для бесед нежных гуманитариев), а во-вторых, созвучием пересекается с «отроковицей», то есть самой своей лестной формой смягчает заложенный в слове невесёлый смысл.

От мудаков среди френдов бог меня избавил, а вот от сочувствующих им мудаковиц я сегодня изрядно почистила ленту. Я не хочу, не хочу читать потом даже невинные их, открыточные посты; я не хочу вокруг людей, которым срать на чужую боль и которые брезгливо морщатся, завидев. Всех вон.

***

Что я сама имею сказать по сабжу? Что попытки были, но мне всегда везло: кто-то помогал либо я убегала. Первый раз — когда мне было лет пять, и на бабушкином заборе сидели и глумливо меня окликали какие-то чужие мужики. От них исходило отчетливое, серное зло, я это своим звериным, детским чутьём поняла; заорала, маму стала звать, а мама у меня в таких случаях как берсерк. Она была ещё на полпути, как мужиков сдуло.

***

Потом были так называемые отношения, которые лучше всего описать двустишием из «Максима и Фёдора»:

Шел на свиданку,
А попал в говнище.

Там было и моральное насилие, и насилие просто. Это теперь я понимаю, что невинность и кротость — не достоинства никакие, а ресурс для мучителей, их питание. Сейчас я бы не подпустила того человека даже на среднюю орбиту общения, для знакомых, а держала бы на максимально дальней. А тогда я питала его собой: надеялась, кажется, что он одумается, перестанет так страшно себя вести, перестанет говорить на черное — что это белое, и вообще станет прежним, хорошим. (Не станет. Что мой случай — довольно типичный, я узнаю спустя много лет, прочитав книгу Ланди Банкрофта «Зачем он это делает». А вот затем).

***

Я считаю, что говорить на тему насилия — надо.  Молчание выгодно насильникам. Не выносить сор из избы — выгодно мучителям. Не жирно ли им будет?

***

Первый роман Стивена Кинга, «Кэрри», был про девочку, которую травили одноклассники; она была бедно одетая, некрасивая и «странная», но — с даром телекинеза, и ещё она умела поджигать предметы на расстоянии. Завязка, кульминация и развязка — в том, что над героиней сначала издеваются, потом немножко принимают и даже делают ей как будто маленькую минуту славы, как вдруг выясняется, что принятие было просто новым витком глумления, чтобы с разбега сделать побольнее. Кэрри облили свиной кровью на выпускном вечере. После этого она пошла крушить город, разрушая мир своих мучителей.

Я всегда думала, что это не просто страшная история, не просто рассказ о возмездии, а такая большая, развернутая до романа метафора: вот что такое людская боль, когда найдёт себе настоящие, весомые и зримые средства выражения. И это только одна отверженная девочка, только её боль, а сколько таких девочек? Страдание, которое вырвалось и затопило всё лавой — вот что такое «Кэрри».

Домики пользователей фейсбука никто телекинезом не разрушает, но испуганные заранее есть и здесь. Это было предсказуемо, конечно. Вообще, когда жертва вдруг перестаёт быть жертвой, это вызывает панику и гнев у остальной стаи: ведь стая знает, как страшно быть последним, и никто не хочет на освободившееся место. Жертва, которая отказывается от своей роли, всегда рискует — как рискуют сейчас все поделившиеся своими историями. Но рискнуть и высказаться — это действенный способ не быть жертвой. Хотя бы потому, что ты оказываешься не одна и не один.

Фото отсюда.